- Так это вы корреспондентка? - он посмотрел на меня снизу вверх. Затушил окурок об асфальт, потом поднялся. - Хотите узнать, как я живу? Интересно, значит? Ну что ж, пойдемте ко мне домой, покажу. Да вы не бойтесь, мать, наверное, уже пришла, молочка мне принесла. - Он нехорошо усмехнулся и, демонстративно засунув руки в карманы маловатых брюк, пошел впереди меня.

- Нет, еще не пришла, - сказал он, безрезультатно нажав несколько раз кнопку звонка отдельного входа. - Мать у меня глухая, лампочка загорается, когда звоню. Можно, конечно, поговорить и в сарае, да мне неудобно вас туда приглашать.

Я присела на стоящий у закрытой двери табурет, он - на принесенный откуда-то складной стульчик, почти у моих ног.

- С восьми вечера и до шести утра я должен быть дома. Прокурор определил мне надзор. Если куда-то уйду в это время, будет нарушение. Проверяют часто, обычно по ночам приходят. Мать каждый раз пугают...

В наступающих по-южному быстро сумерках ярче вспыхивал огонек его сигареты. Поглядывая на нас, проходили в стоящий на краю огорода двухдверный «скворечник» жители дома.

- Кто не радуется, когда выходит на волю? Два года я оставил по УДО, восемь лет отсидел из десяти, сто третья была. Сел еще тогда, когда один доллар рубль семьдесят шесть стоил. Заехал - пятьдесят шестой размер одежды носил, вышел скелетом, сорок четвертый великоват стал. Не спал накануне, килограмм чая на ведро заварил. Братва приходила со мной прощаться, и не только земляки. Проводили утром. Я в спортивном костюме из зоны освободился, пустой. Фотографии и письма, которые из дома прислали, в коричневую тетрадь положил. И деньги туда же выданные - восемьдесят рублей.

Вышел из КПП, упал на колени, заплакал. Потом вокруг колонии обошел и, уходя, еще оглянулся на нее. Сел на автобус, до станции доехал, некогда было город смотреть, домой спешил. В буфете стакан водки выпил, на электричку сел. Домой зашел, увидел мать, обнял: «Здравствуй, мамуля!» Она заплакала, моя матушка. Сказала, что предчувствовала это.

Я целую ночь по парку ходил, все никак не мог поверить, что наконец-то свободен и у меня началась новая жизнь: проверок нет, руки за спиной держать не надо, бить никто не будет. Пришел домой, мать мне сто грамм налила, лицо у нее было заплаканное. Проснулся: на столе торт испеченный, и две бутылки стоят - коньяка и шампанского, тут же - розы в бидоне, срезала их для меня. А потом в течение часа знакомые женщины по одной приехали - кто с чем. Повезли меня на природу, шашлыком накормили, сами понапились. А мне пьяные женщины неприятны. Я вообще от женщин за столько лет отвык. В санчасти у нас старушки работали. Пока домой ехал, все время на женщин смотрел, интерес у меня к ним был дикий.

На третий день в милицию отмечаться пошел, хотя и не было никакого желания туда идти. Спросили там: «Как ты жить собираешься? Что делать будешь?» В отдел направили, потом к прокурору повели. В общем, поставили меня на учет.

- А вот и мать идет, - Борис встал, сложил свой стульчик. Та еще от угла дома показывала какие-то знаки, держа в руках большую бутылку молока.

- Спрашивает, что случилось, - пояснил мне Борис. - На улице ей сказали, что меня участковый куда-то повел.

- Ма, все нормально, - показал он ей руками. И вставил в замок взятый у нее ключ.

- Проходите, садитесь, - Борис отодвинул от стола, стоящего посреди огромной комнаты, стул.

На вытертой клеенке лежала в завязанном узлом целлофановом пакете половинка буханки хлеба. Рядом стояли железная миска и две алюминиевые кружки.

- Живу за счет старушки, она-то ничего не говорит, но я же вижу, как ей тяжело. У матери пенсия двести семь рублей шестьдесят копеек пожизненно. Ей и за комнату эту аварийную надо платить, и меня кормить. Я стараюсь на работу устроиться, но никто не хочет брать без прописки. А тубдиспансер разрешения прописаться мне не дает. Вот и получается, что я никому, кроме своей дорогой матушки, не нужен.

В колонии будущее казалось мне светлым: выйду, сразу работать пойду. За два срока (первый раз я за хранение наркотиков два года сидел) много специальностей освоил: и токаря, и слесаря, и машиниста козловых и мостовых кранов. Могу на любой стройке работать...

Мама его, Гульсина Шарифуловна, внимательно смотрела на сына, стараясь по губам понять, что тот говорил мне. Вытащила откуда-то из-под дивана несколько бархатом обтянутых альбомов, положила на стол, раскрыла верхний. Перелистывая его страницы с пожелтевшими фотографиями, она заулыбалась, показывая пальцем то на себя, то на Бориса. На экране допотопного телевизора беззвучно прыгало вытянутое изображение «автомобиля для этой жизни», а я под невнятное лопотание мамы Бориса пила чай из алюминиевой кружки с размешанным в нем тыквенным вареньем.

- Она говорит, что меня ждала, - переводил мне Борис. - Один раз в год как инвалид ездила ко мне бесплатно на длительные свидания. За дорогу на остальные платила. Деньги на продукты все время занимала, хорошо, что есть у нее такие же глухие подруги, они и выручали. Тысяча пятьсот рублей у матери сейчас долга из-за меня.

После того как умер отчим, привезла мне его рабочую спецовку. А сестра прислала новый спортивный костюм. За эти восемь лет мать ничего себе из одежды не купила - не на что было. Донашивает все свое старое. А я - то, что от отчима осталось.

Мне как мужику стыдно на мамину нищенскую пенсию жить. Денег нет, какие планы я могу строить? Я никогда в жизни не воровал, уже поздно учиться этому, да и желания такого нет. Я могу подраться, когда затронут, а первый никогда не полезу. Кто-то лишние сто грамм выпьет, и приходится его воспитывать. Так я и человека убил, удара не рассчитал.

В колонии я мечтал о другой жизни, думал, наладится все. А концовка какая - для чего я сюда вышел? - Борис резко отвернулся от меня. Закурил, обломив и швырнув под стол пару спичек.

Его мама тронула меня за руку, показала на себе, что он плачет. И, потянувшись в карман своей кофты за носовым платком, она другой рукой закрыла мой блокнот на недописанной странице.

Борис все же проводил меня. На мои слова о том, что он поднадзорный и в одиннадцатом часу вечера ему лучше бы сидеть дома, он ответил, надевая куртку:

- Я лучше вас свой город знаю, в это время ходить по нему опасно. Я все-таки мужчина, а вы женщина.
Мама его что-то сердито залопотала, встав в дверях комнаты. Он просто переставил ее, обняв за худенькие плечи...

...Мы встретились с Борисом через два дня. Я никак не ожидала увидеть его в элегантном бежевом костюме-тройке и с шикарным букетом роз в руках.

- Это вам! - он смущенно протянул мне их. И, загнув полы отутюженного пиджака, спрятал руки в карманах. - Я не дарил женщинам цветы лет десять. А сейчас захотелось это сделать. Вообще я боялся идти на встречу с вами. Водки даже выпил для храбрости и закусывать не стал.

Я не помню даже, когда в последний раз на свидании был. Нет, женщины у меня были, конечно. Одна, из Минска, уже двадцать лет мне пишет: по два письма в год получаю от нее. У нас с ней есть дочка. Мы год встречались, когда я в Белоруссии срочную служил. У молодого, в девятнадцать лет, какие мозги? Я был дураком, с годами это проходит. Она здесь рожала. Мать хотела, чтобы с нами и осталась. Но я был против: она хорошая, но не было у меня того чувства к ней. А без него зачем вместе жить?

Мне сорок сейчас, но я любил и, наверное, до сих пор люблю единственного человека - свою жену. Мы с ней разведены, но отношение к ней у меня осталось прежнее. Понимаю умом, что прошлого не вернуть, но всё же... Она была сестрой моего одноклассника. С детства, оказывается, по мне с ума сходила. С четырнадцати лет стала жить со мной. Когда ей исполнилось восемнадцать, мы сыграли свадьбу. Я получил однокомнатную квартиру на работе, у нас родилась девочка.

А потом была тюрьма. Жена меня ждала. Я вышел, три месяца на свободе пробыл всего, за убийство мне дали «десятку». Жена на длительное свидание ко мне не приехала ни разу. На шестом году отсидки вызвали меня в штаб, предъявили мне присланную бумагу о разводе - на голубом бланке таком, - показали, где нужно расписаться. 

Я в отряде никому ничего не сказал. Литр самогонки выпил, поел по-человечески, вроде помогло. А ночь не спал. Она же говорила: «Боря, я буду тебя ждать». На суде драку устроила с сестрой потерпевшего, когда та начала меня грузить. Жена сзади сидела, дала той по лицу. Ее выгнали из зала суда. На приговор, правда, потом запустили.
Я жену свою очень любил. Нежность испытывал к ней, мне хотелось видеть ее всё время. А она замуж вышла потом. Новый ее муж продал квартиру, которую я заработал.

А теперь думаю: если с какой женщиной жить, так хотя бы чтобы она мне нравилась. Побыть с женщиной для меня не проблема - только позови да стакан обещай налить. В сарае у меня кровать стоит, чтобы лишний раз мать не нервировать. А вот для души нет у меня сейчас никого. И не знаю, встречу ли я женщину, которая примет меня и с моей болезнью, и с моим тюремным прошлым.

Он зло смахнул с колена упавший на него пожелтевший кленовый лист. И забарабанил пальцами по надорванной пачке «Примы»...

...Городок, куда меня занесли журналистские дела, небольшой, и я не очень-то удивилась, когда совершенно случайно опять увидела на стоянке маршрутки Бориса.

Он шел нетвердой походкой мимо, и из кармана перетянутого поясом короткого и грязного плаща торчало горлышко бутылки.

- А, корреспондент! - Он остановился, заметив меня. - Да, выпил, имею право. Начнешь поневоле заливать, потому что смотреть на эту жизнь трезвыми глазами невозможно. - Борис сел рядом. - Мужика глухого на соседней улице кто-то избил. Свидетели нашлись, на меня показали. В масках, с автоматами ко мне в дом омоновцы ворвались. Соседи видели, как меня вели, - ужас! Всю ночь били, как собаку, я грубить начал: почему, если что-то случилось, сразу на меня думают? Три ребра сломали, почки отбили, а в чем мне признаваться, если я того мужика в глаза не видел? Только сегодня и отпустили. Еле доковылял до дома. Мать примочки мне делала спиртовые. Жаловаться идти - куда? Кому? Кто меня слушать станет?

Меня тут токарем хотели на работу взять на ТЭЦ. Вот только чуть-чуть разгибаться-сгибаться начну, пойду договариваться. Если снова не заберут. - Борис, морщась от боли небритым лицом, поднялся с тумбы, помогая себе опухшей рукой. - Напьюсь, повешусь и не расчувствуюсь. Я не выдержу больше...

...«Среди всех видов освобождения от наказания условно-досрочное занимает значительное место. При этом эффективность его довольно высока, что подтверждается статистическими данными», - написано в автореферате диссертации на соискание ученой степени кандидата юридических наук. И, наверное, он уже защитился.
Однако очень жаль, что этот теоретик не повстречал на своем жизненном пути таких, как Борис, которым наслаждение свободой стало поперек горла. А ведь человеку, пусть и вышедшему из заключения, хочется жить по-человечески. Пока еще живется...